– Не впервой, ваше благородие.
– Вот и славно, а мы пока тут подготовимся. Кто был у моряков? Быстро на берег по старым следам! Сообщить по команде – предполагаю выдвижение 12-го уланского полка из резерва 8-й армии на помощь расквартированным в Калнциемсе штабам. Сюда – телефонную связь с канонеркой, гранаты-взрывчатка и подкрепление, какое есть! Выполнять!
– Ну а Вас, коллега, – Распутин подмигнул Булгакову, – приглашаю заняться благородным делом – перевязкой деревьев, – и тряхнул сумкой с индивидуальными перевязочными пакетами.
Через четверть часа полковой военврач третьей сибирской дивизии, сгибаясь под тяжестью мешков с ручными гранатами, полз по сугробам вслед за странным доктором в немецком мундире и русском полушубке, слушая его безобидные прибаутки, под которые он украшал придорожные деревья гирляндами ребристых “аргументов”. “Вот ведь какие выдумщики служат в отряде особой важности,” – удивлялся Булгаков нехитрой придумке, приматывал, закреплял, протягивая через дорогу тонкую бечёвку, присыпал снегом, притаптывал. Слушал и запоминал инструктаж для остающегося в лесу секрета [43] , дабы привести в боевое состояние все эти “гроздья гнева”. Лесную засаду доктор не стал закапывать в снег, а загнал на деревья – под сень разлапистых ёлок, приказав привязаться к стволу и не выдавать себя до особой команды, и сразу же продемонстрировал её, пронзительно, по-разбойничьи свистнув. Булгаков ничего не спрашивал, не уточнял, хотя непонятного было много. Время словно спрессовалось в плотный снежный ком и катилось с горки, увлекая за собой все новые пласты событий, пугая неотвратимостью и полной тишиной, так знакомой фронтовикам затишьем перед бурей.
Потом прибежал посыльный от морячков с известием, что канонерки с десантом ушли к Митаве, у причала стоит одинокий катер с двумя пулеметами и заклинившей трехдюймовкой, а в захваченном поселке осталось не больше двух взводов трофейных команд. Этот чудной доктор ничуть не смутился и не испугался, повторил приказ установить проводную связь с берегом и начал расставлять на позиции свой неполный взвод. Успел каждого за руку подвести к его огневому рубежу, указать на основную и запасную позицию, определить маршрут отхода и полез на чердак к пулемёту. Повертелся около “Мадсена”, покряхтел, приложился к прицелу. С весёлым матерком непрерывным потоком полились новые команды – обрубить, расчистить, подбить клинья под венец, сделав узкую продолговатую щель по всей ширине чердака… Позицию у слухового окна безжалостно забраковал, перенёс её вглубь. Приказал доставить десяток мешков с песком, уложив их полукругом в четырех шагах от оконного проёма. Проделал амбразуры. Лёг на пол, пристроив ствол на шамотные кирпичи вместо сошек. Удовлетворённо хмыкнул, приложился щекой к прикладу. “Бумс! Бумс!” – басовито грохнули пристрелочные выстрелы. Раздался недовольный бубнёж “ух, бодается, сцуко!”. Схватился за хомутик прицела, снова “Бумс-бумс!” и так далее, непрерывным потоком. А Булгаков, как зачарованный, смотрел в его глаза, выплёскивающие весёлую злобу, и постепенно заражался этим боевым азартом. “Человек огня!” – выскочила странная мысль из закоулков сознания, засела занозой в правом полушарии и каждый раз давала о себе знать, когда он видел пронзительный взгляд, источающий абсолютную уверенность и чувство собственного превосходства.
Распутин на секунду вынырнул из своей ауры кшатрия, и впервые обдал Булгакова кипятком тревоги.
– Доктор! А вы почему еще здесь? Идите в тыл, к морякам!
– Вы за кого меня принимаете?
Ещё один внимательный взгляд, извиняющийся и даже веселый.
– Ну тогда вы со мной! Помогайте снаряжать магазины. Стрелять сегодня будем много. Приглашаю на Новогодний Голубой огонёк! Танцуют все!
“Танцы” начались через четверть часа. Сначала послышался треск ружейных залпов, будто через лес пробирался кто-то огромный и неуклюжий, ломая по дороге по десять веток за раз. Затем показались пригнувшиеся к гривам патрульные казачки, непрестанно стегавшие идущих намётом коней, а за их спинами, буквально в десяти шагах – выставленные пики дозорного десятка германских улан, стремительно нагоняющих, беспощадных, алчущих крови.
– Не стрелять! Ждать! – неожиданно громовым басом рыкнул Георгий Ефимович, прыгнул к пулемету, переводя режим огня на скобе спускового крючка в одиночный.
В полной тишине оружие ожило и забилось в руках доктора раненой птицей.
Бумс! Бумс! Бумс! – словно какой-то шутник кидал в железную крышу мызы здоровые камни. А в двух сотнях шагов, как снопы, валились с коней кайзеровские уланы. Никаких привычных пулеметных очередей, никакого свинцового веера. Только безжалостные точечные уколы шпагой над головами скачущих к мызе казаков… За десять секунд погоня закончилась.
Булгаков замер, глядя на этот безжалостный разгром. Рядом с ним изумлённо застыл второй номер расчёта.
– Курсант Табуреткин стрельбу закончил, – послышалось задорно-ироничное. – Расход – десять патронов, мишени ростовые, наглые – поражены, – и опять громовым басом, не дав никому опомниться, – отряд, к бою!
Глава 17. У старой мызы
Уланы шли красиво и лихо, размашистой рысью, синхронно пружиня в стременах в такт шагу, держа равнение и дистанцию в колонне по четверо – больше не позволяла ширина дороги. Кажущиеся ледяными наконечники пик бликовали в лучах восходящего солнца, полковые флажки колебались над облаками пара, выдыхаемого сотнями лошадей – добротных, откормленных, подобранных по росту и масти. Командир немецкого авангарда, услышав одиночные выстрелы и предположив, что его кавалеристам противостоит не более, чем пехотный взвод, дал приказ атаковать с ходу!
“Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию,” – процитировал Булгаков неожиданно пришедшую на ум фразу из романа Толстого “Война и мир”.
– Доктор! – голос Распутина, минуту назад командно сотрясавший своды мызы, прозвучал сдавленно, – вы можете подать сигнал секрету?
– Простите… – начал Булгаков и осёкся, взглянув на лицо коллеги.
Тот смотрел виновато, кусая губу, а в глазах сверкнула слеза.
– Не могу отдать приказ… Придётся убивать лошадей. Такую красоту нельзя уничтожать… Немыслимо… Людей не жалко, а их…
Булгаков в который раз удивился эмоциональности этого странного человека. После хладнокровного расстрела немецкого дозора он казался безжалостной машиной для убийства, а сейчас Михаил Афанасьевич вспомнил, что ни один конь при этом не был даже ранен… Интрига вокруг личности нового знакомого закручивалась всё сильнее. Проблема была только в том, что он не мог помочь.
– Простите, но я не умею свистеть никаким способом.
Распутин сам не ожидал от себя такой сентиментальности и смены настроения. Человеческая психика – штука сложная и нелинейная. Тот, кому пришлось нажимать спусковой крючок, обречён на декомпенсацию. Поэтому бравые воины в мирной жизни чаще становятся лесниками, чем охотниками. Научившись ненавидеть людей, компенсируют эту ненависть любовью к флоре и фауне. Горячие точки, пройденные Распутиным в прошлой жизни, обходились без кавалерии, и он не представлял коня частью военной машины противника, а только частью природы, которую надо беречь, в отличие от людей во вражеских мундирах. Глядя на красивые, беззащитные, доверчивые существа, идущие на убой, и зная, что три десятка гранат превратят их в кровавый фарш, Григорий впервые в жизни испытал нестерпимое желание отдать приказ отступить, бежать, чтобы предотвратить эту бойню…
Второй номер расчёта, станичник с погонами урядника, вздохнул, понимающе кивнул и, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, для верности приблизив лицо к слуховому окну.
Невидимые со стороны мызы, вдоль дороги натянулись бечёвки и моментально захлестнули конские копыта, выдернув кольца из гранатных связок, по три изделия Миллса в каждой. Через семь секунд запалы догорели, и на уровне груди уланов, следующих во второй колонне, почти одновременно взорвалось два килограмма тротила, разбросав полтысячи осколков на полсотни шагов. Зашатались и преклонились пики с флажками, взмыли на дыбы и грохнулись оземь испуганные, раненые животные. Клубы дыма заволокли стонущие лошадиные морды и кричащих людей, пытающихся уйти от смертельной опасности. Воздух наполнился воплями, пальбой, звоном оружия. Остатки эскадрона, избежавшие ливня осколков, полагая, что попали под убийственный орудийный залп, бросились с дороги врассыпную, спасаясь в чаще от разящего огня и стали. Но там срабатывали другие растяжки, гремели новые взрывы, собирающие свою кровавую жатву, а счастливо избежавших смерти, проломивших телами импровизированное минное поле брали на мушку и безжалостно расстреливали казачьи секреты. Свинцовая смерть летела к уланам не из-за деревьев и не с земли, а сверху, из под густых крон разлапистых ёлок.